(не)ВOЙНА!(?)
Эпизод II. Империя
В этой главе попытаюсь поразмышлять над тем, что же Владимир Пyтин строил, строил и, наконец, построил.
Да, первые годы правления В.Пyтина, наверное, были позитивными для многих россиян — наведение порядка, экономический подъем, определенные свободы (что, вероятно, в большей степени являлось следствием политической и экономической конъюнктуры того времени, и/или инерцией предыдущего периода).
Но сложно сказать, что в его политике носило по-настоящему прогрессивный характер, а что лишь видимость такового — ведь были Грoзный, “Кyрск”, “Нoрд-Оcт”, Беcлан, которые явно показывали истинные качества нового президента (и что должно было насторожить гораздо большее число людей, как в Росcии, так и на Западе, чем насторожило на самом деле) — недостаток эмпатии, пренебрежение человеческими жизнями, усиление силовой составляющей, ущемление гражданских прав.
Думаю, можно говорить, что многое свидетельствует — поведение ВП с начала президентства носило характер узурпации власти, возрождения автократии, а, возможно, и намерения восстановления (или создания своей, особой) империи, пусть эти намерения и сложно было идентифицировать сразу, в массиве событий, за множеством уловок и фэйков, а не ретроспективно, уже имея их видимые результаты.
В этом контексте лежит расправа с независимой журналистикой (с физическим уничтожением наиболее ярких и независимых ее представителей), которая началась в первые же годы правления; зачистка политического пространства, с полным подчинением крупных “игроков” и маргинализацией реальных оппонентов; снижение потенции профсоюзных организаций, возможности самоорганизации и выражения протестных настроений рядовых работников; преобразование силовых структур с увеличением их численности; контроль организованной преступности; подчинение или преследование независимых (от власти) олигархических субъектов, и перевод в государственную собственность крупнейших предприятий, в том числе, фактически экспроприированных.
На всех, более-менее, значимых должностях государства и госкорпораций оказались (и продолжают оказываться) близкие ВП люди, его и их родственники, друзья.
Последующие, неоднократные, изменения конституции с продлением сроков правления и усилением официальных полномочий, поглощение всех государственных (а часто и независимых) институций и структур вертикали власти, окончательная зачистка оппозиционных структур с нейтрализацией (физической, юридической, политической) их лидеров, вроде Нeмцова и Навaльного.
То есть, с самого начала выстраивалась жесткая иерархичная вертикаль, с усилением влияния государства во всех областях жизни, что, само по себе, не является чем-то особо негативным (поскольку, при грамотном управлении, позволяет минимизировать негативные воздействия любых кризисов, как для всего государства, так и его граждан), если бы не желание (успешное, как мы знаем) установить над этой вертикалью абсолютную власть — “дикий капитализм” 90-х заменил государственный капитализм 2000-х, основным бенефициаром которого стала ограниченная группа тесно связанных между собой людей, главным звеном которой, судя по всему, являлся именно ВП.
Иными словами, с момента обретения ВП власти, в Росcии постепенно начал выстраиваться режим, имеющий в своем базисе принципы
НЕОПАТРИМОНИАЛИЗМА И НЕПОТИЗМА
— восприятия всего, что находится в твоей власти, как своей собственности, и лояльности (а кто может быть более лоялен, чем родственники и друзья?), как основного “клея”.
Нельзя сказать, что восстановление автократии в стране, которая вышла из другого автократического режима всего десятилетием ранее, для многих могло стать чем-то особо неожиданным и неестественным, ведь этому предшествовало время “лихих 90-х” с их турбулентностью, как экономической, так и социальной — каждый мог оказаться в эпицентре событий, связанных с перераспределением сфер влияния или банальными бандитскими разборками; и восстановление порядка (что часто является одним из проявлений автократии) не могло не быть желаемым большинством населения.
Но вряд ли значительная часть общества тогда хотела бы возвращения “диктатуры коммунизма” (в каком бы то ни было виде), системы, от которой многие пытались “убежать”, что, собственно, и выразилось в распаде СCСР, и реанимирование авторитарного режима быстрыми темпами наверняка вызвало бы массовые протесты.
Поэтому (осознанно или интуитивно), похоже, была выбрана модель
“КВАЗИ-ДЕМОКРАТИИ”,
имевшая все признаки демократии и свободной конкуренции на “поверхности”, и невидимые процессы постройки мощнейшей автократии, в “глубине”.
Эта модель “квази-демократии” (внешне следовавшая в русле обычных демократических процессов, с их приверженностью к неукоснительному превалированию права над неформальными отношениями) оказалась невероятно удачным ходом, позволявшим в течение двух десятилетий маскировать истинные намерения политического истэблишмента, как для внутренней аудитории, так и для внешнеполитических акторов, представляя Росcию, как страну с твердыми демократическими устремлениями, определенными свободами, и (вроде) независимыми ветвями власти и правосудия, на деле подтачивая немногие завоевания демократии, реализованные в государственных институтах, но, самое главное, в умах людей, еще не успевших по-настоящему “вдохнуть воздух свободы”.
Это вылилось в сближение и глубокую интеграцию с мировыми рынками и институтами, усиливая экономическую зависимость многих развитых стран от поставок, в первую очередь, ископаемых ресурсов, делая Росcию незаменимым звеном экономических отношений ЕС. И, одновременно, в душение очагов инакомыслия и независимости внутри, особенно после многотысячных протестов на Болoтной площади (событие, видимо, напомнившее ВП те самые “трагичные” моменты истории) против ограничения свобод и восстановления власти ВП после недолгого блюдения президентского кресла Медвeдевым, послуживших триггером для перехода к новой, более репрессивной, стадии автократии.
Вряд ли западный истэблишмент совсем не замечал определенных несоответствий между декларируемым и реальным положениями вещей, учитывая, что время от времени, это несоответствие “взрывалось” крупными делами (вроде процесса Магнитcкого, или убийств журналистов-расследователей), но, видимо, предпочитал воспринимать это как досадные эксцессы несовершенной демократии, а может быть и просто проявлял “реал-политик” при выборе между экономической выгодой и нарушением демократических норм.
ВП же, подобными резонансными, но не массовыми случаями как бы тестировал реакцию Запада или приучал его к такой, особой, “дикой демократии”, возможно, с целью снижения “чувствительности” западных институтов к актам проявления негуманности.
Вообще, глядя из сегодняшнего времени, можно говорить, что вина “коллективного Запада” в том, что автократия превратилась в диктатуру, угрожающую всему миру ядерной вoйной, достаточно высока — закрывая глаза на “шалости и проступки” ВП, уступая его угрозам, и продолжая вести с ним экономические отношения, Запад фактически поощрял такое поведение, превращая его в устойчивую норму, провоцируя снова и снова проверять границы приемлемого.
И все же, несмотря на неизбежно возникающий (сейчас) в воображении образ ВП, как злого гения, сложно отделаться от мысли, что вряд ли все эти 20 с лишним лет события развивались так, как было задумано — пусть идея узурпации власти и могла существовать изначально, наверняка она прошла определенные стадии эволюции, от осторожных и взвешенных шагов в первые годы, до решительных и кардинальных (а часто и абсурдных), в последующие.
Вероятно, начало президентства прошло под знаком яростной клептомании — передела собственности, накопления невообразимых богатств (и их защиту), эксплуатации природных ресурсов Росcии и населения; в дальнейшем акцент сместился на проблему удержания власти и стратегию, с ней связанную, что выразилось в усилении пропагандистской составляющей и возможную экспансию, как средства консолидации общества вокруг власти.
Период накопления богатств был, в общем, (как это ни странно будет звучать) достаточно благоприятным для общества — очевидно ставки были настолько большими, что жизнь и бизнес среднего и низшего классов для верхушки, похоже, были просто незаметны (и не интересны, естественно) в силу незначительности; разборки и передел касались многомиллиардных активов и целых отраслей. Так что общество, и особенно, средний класс, было предоставлено само себе и могло пользоваться определенными свободами, как в бизнесе, так и возможности выражения персонального мнения.
Период же удержания власти, неизбежно должен был коснуться общества, поскольку именно с его стороны любая власть всегда ощущает наибольшую угрозу. Взаимоотношения между властью и населением должны были перейти в разряд репрессивных, с усилением силовых структур, давлением на лидеров общественного мнения, их дискредитацией, выдавливанием за рубеж, а, возможно, и физической ликвидацией; с увеличением “платы” за свое мнение со стороны обычных протестующих в виде административной и уголовной ответственности.
Тут есть парадокс, который можно отнести к странностям политики этого режима — относительная свобода выражения личной позиции оставалась вплоть до начала подготовки активного вторжения в Укрaину в феврале 2022 года, а репрессировались, в основном, наиболее яркие представители оппозиции, и лишь после начала активной фазы агрессии репрессии стали приобретать тотальный характер.
В то же время, видимо был начат поиск стратегии, направленной на создание образа “врага”, способного отвлечь внимание населения от невероятных размеров хищений и эксплуатации (главным объектом которой это население и являлось), и усиление пропагандистской составляющей медиаресурсов, главного орудия массовой обработки общественного сознания (здесь проявляется еще одна особенность режима — отсутствие ясной идеи, способной объединить общество).
Концепция “врага” (внутреннего и/или внешнего), доведенная до какой-то значительной степени реализации, неизбежно должна была привести к качественному изменению (ужесточению и таргетированию) репрессий внутри страны, и созданию предпосылок для контролируемого конфликта за пределами границ, с вероятной экспансией в случае благоприятных обстоятельств в сторону ближайших стран-соседей.
В этот период, видимо, произошел и окончательный переход к созданию персоналистской автократии, которая в условиях усиления репрессий и вероятной экспансии, а, значит, и вoйны с соседними странами, моральных качеств лиц, находящихся у власти, и типе отношений между ними, не могла не превратиться в диктатуру. При этом, нельзя не признать, что даже в этот период, переход от автократии к диктатуре был достаточно мягким, как и сама диктатура, что, вероятно, могло свидетельствовать об опасениях вызвать недовольство в обществе, а также демонстрировало одно из важных качеств ВП, характеризующего его поведение — нерешительность и нежелание резкой коррекции или смены парадигмы (впрочем, с другой точки зрения, это можно было бы назвать стратегией выжидания).
В целом, путь к диктатуре выглядит обычным, однако, на мой взгляд, у этого режима есть особенность, отличающая его от других автократий и, даже, персоналистских диктатур, объясняющая многие странности политики.
Я не случайно неоднократно отмечал точки возможного соприкосновения ВП с криминальной средой — даже если взаимодействие с преступным миром имеет гипотетический (хоть и вероятный) характер, период взросления, наверняка, оставил определяющий след в его дальнейшей жизни и отразился на всей системе его мировосприятия, и, как следствие, на той политической системе, которую он построил придя к власти в России.
Перефразирую — на мой взгляд, характер мировосприятия ВП в своей основе является
КРИМИНАЛЬНО-АРХАИЧЕСКИМ,
а режим, построенный им в России, помимо того, что это персоналистская диктатура, мафиозным/бандитским государством.
Далее я попытаюсь обосновать (с большей или меньшей степенью убедительности) это предположение.
Конечно, стоит избегать упрощений и обобщений — “криминальный”, “мафиозный”, “бандитский”, не означают, в буквальном смысле, криминальных отношений (хоть и таковых в этой системе, вне всякого сомнения, предостаточно) поскольку государство намного больше и сложнее любой преступной структуры, требует функционирования внутренних и внешних политических институтов, успешных экономических и финансовых систем, системы правосудия, армии, служб правопорядка; как и участия в государственной жизни людей, не имеющих (или не желающих иметь) дело с криминалом.
Речь идет о системе ценностей, о системе взаимоотношений между людьми, и институтами власти, системе, основанной на праве силы, примитивной по своей природе (но свойственной всем автократиям), помещенной в современные условия, и, если можно так сказать, доведенной до совершенства.
В целом, пyтинский режим, это симбиоз откровенного криминала с устоявшимся государством, с их взаимным, глубочайшим, проникновением — “бандиты” у власти оцивилизованы, образованы, умеют (достаточно) грамотно выражать свои мысли, используют самые последние технологические достижения, но, когда это необходимо, способны становиться традиционными бандитами с их криминальной эстетикой.
“Не бандиты” (коих, естественно, в такой системе столь же значимое количество, если не большинство), стараются сосредотачиваться на своих обязанностях, игнорируя любые морально-этические диссонансы, оставляя право принятия экзистенциальных решений “бандитам” (такая “слепота”, вне зависимости от причин, которыми она вызвана, цинизмом, страхом, или ограниченностью, без сомнения, является важным качеством, ценимым и щедро оплачиваемым криминальной властью), а иногда и мимикрируют (с различной степенью успеха) под “бандитов”.
Соответственно, сама система власти, это оцивилизованная преступная иерархия, во главе которой находится “пахан”, “босс”, “дон”, “папа”, или “царь”, наделенный абсолютной властью, принимающий все значимые решения, карающий, милующий, дарующий, назначающий “смотрящих” в “уделы”, фактически являющийся “законом”, несмотря на наличие правовой системы, оформляющей этот “закон” в юридическую форму, и претендующий на все, что есть в его власти (т.е. всей Росcией, в абсолютном понимании — производствами, финансами, природными богатствами, но и населением, в том числе).
Эта особенность (в сравнении с другими автократиями и диктатурами, в той или иной степени) имеет, как преимущества, так и недостатки (для самого режима) — к преимуществам можно отнести: отсутствие идеологической составляющей и готовность использования любой идеи (или комплекса/симбиоза идей), которая может быть полезной (кроме идей подлинной справедливости); слабость или отсутствие моральных критериев, кроме подчинения и преданности главе, и, как следствие, удивительную гибкость и устойчивость системы; готовность использовать любые достижения человечества и любых специалистов в своих целях; высокий порог толерантности к инакомыслию, не затрагивающему напрямую интересы бенефициаров власти; способность быстрого реагирования на внешние и внутренние угрозы, что является прямым следствием жесткой иерархии; готовность устанавливать контакты с любыми акторами, создавать ситуационные союзы даже с недавними оппонентами, не являющимися экзистенциальными врагами; возможность налаживания схем (преимущественно, коррупционных) даже во вред (экономический или репутационный) своего общества и государства; пренебрежение ценностью человеческой жизни, поскольку люди в такой системе являются, исключительно орудием или объектом эксплуатации (кроме элиты и ключевых исполнителей, конечно), имеющим почти неисчерпаемый потенциал.
К недостаткам (по сути, недостатки являются следствием достоинств, и наоборот) — жесткую иерархию, подчиненную одной персоналии или небольшой группе лиц, и, соответственно, зависящую от его/их прихотей, физического и психического здоровья; построение политики (как внутренней, так, особенно, внешней) в соответствии с мировоззренческой парадигмой лидера(-ов); несмотря на гибкость в средствах и подходах, желание максимально упрощать стратегию (а часто и тактику), сводя все к реагированию на обстоятельства, силовому решению, а, соответственно, повальная некомпетентность и подмена ее лояльностью; сложность и неопределенность в управлении системой, состоящей из многочисленных звеньев и структур; ориентация на приказ “сверху” и практически полное отсутствие инициативы в “низах”, как следствие, при ослаблении “верха” в “низах” будет наблюдаться неопределенность, дезорганизованность, и подавленность, поэтому необходимы хорошо действующие управленческий и репрессивный механизмы, как для общества, так и для самой системы; тотальная коррупция, разъедающая тело даже самой коррупционной системы; распределение и распыление ответственности, перенос ее на исполнителей, искажение реальности или “очковтирательство” на всех уровнях; полное отсутствие идеологии, кроме наживы и удержания власти, что становится главной проблемой для длительного срока существования режима и консолидации общества вокруг власти; и, наконец, само общество, как наибольший фактор неопределенности, от которого перманентно необходимо скрывать факт его эксплуатации, и которому необходимо предъявлять некое видение будущего - вещь, невообразимо сложная для тех, кто воспринимает это общество лишь как источник обогащения.
Суть криминального типа отношений (в государстве или обществе) — беспрерывное получение выгоды (почти любым способом), и, что очень важно, регулярное подтверждение статуса, поскольку статус (в такой системе отношений) является определенным маркером положения и веса, возможно, более важным, чем деньги и место в иерархии власти (поскольку, если есть статус, будет и то и другое) — если в 90-е это были малиновые пиджаки и мерседесы, то сейчас яхты и дворцы (что интересно, в криминальном государстве высокие должности, похоже, не являются статусом сами по себе, а лишь его, важным или не очень, атрибутом).
Но, такой тип отношений свойственен не только верхним эшелонам власти, напротив, в той или иной степени, он пронизывает все общество.
Для верхушки/истэблишмента, это постоянная нажива и укрепление власти (причем, достаточно жесткими и даже жестокими, методами).
Для обывателей - мелкий разбой, взятки, бытовое насилие, ограниченное доминирование, дающее, если не материальную выгоду, то моральное преимущество и удовольствие.
Вопрос отсутствия идеологии для криминального режима в определенных обстоятельствах может носить экзистенциальный характер, поскольку общество (как основной объект эксплуатации), не объединенное единой, нужной власти, идеей, может стать (и станет!) главным источником угрозы существованию этой самой власти (даже, в случае отсутствия некой системообразующей идеи, могущей вылиться в революционные настроения, многочисленные разрозненные проявления недовольства, сами по себе, в состоянии стать общим консолидирующим фактором).
Поэтому режимом, с одной стороны, используется репрессивная машина, для снижения (или рассеивания) протестного потенциала общества, с другой, создается мощный пропагандистский механизм, призванный отвлекать внимание населения от его эксплуатации, богатств истэблишмента, а самое главное, от фундаментальных выводов, неизбежных при сравнении уровня жизни обывателя и власть имущих.
И, конечно же, происходит поиск (доходящий, порой, до абсурда) идей и “скреп”, способных объединить общество и канализировать возникающее напряжение. Такие идеи проходят апробацию посредством “вброса” в аудиторию через пропагандистскую машину, затем, в зависимости от успеха или неудачи, корректируются или исключаются из повестки, совсем или на время.
Но, никакая пропаганда не может иметь успех в обществе, состоящем из людей образованных и обладающих развитым критическим мышлением (такого, конечно, не бывает ни в одном государстве, но есть разница в пропорциях между такими людьми и людьми интеллектуально слабо развитыми, легко манипулируемыми), поэтому, если подобный режим имеет определенную историю, достаточно естественным ожидать, что интерес в государственной политике будет направлен на уменьшение развитой части общества, иными словами, архаизацию, или деградацию социума.
Достичь этого в короткой перспективе практически невозможно, но вот в долгой, вполне реально, особенно, если есть успешная деградация прошлых поколений (а автократии, преимущественно, и существуют за счет архаичности/примитивности общества) — регулированием школьного образования; исключением из медиапространства любых альтернативных и контрастирующих точек зрений; созданием необходимых нарративов, в том числе, квази-исторических, псевдо- и, даже, антинаучных; популяризацией религиозно-суеверного взаимодействия с миром; дискредитацией, обструкцией, выдавливанием за рубеж или физической ликвидацией оппонентов власти и лидеров общественного мнения; созданием или консервацией проблем с необходимыми службами (коммунальными, социальными, медицинскими), лишая значительную часть общества стабильно комфортных условий существования, вынуждая людей решать самые насущные проблемы и довольствоваться этим, снижая их способность и желание обращать внимание на какие-то иные (более глобальные) вопросы — в общем, все, что может исключить зарождение сомнений, повышение самоуважения, и возникновение необходимости отстаивать свои права и свободы у обывателя.
Может возникнуть ложное представление, что люди, доведенные до крайности существования или постоянно находящиеся в тяжелых условиях, могут стать ядром протестного движения. На самом деле, это, конечно, не так — такие люди пребывают в состоянии осознания собственного ничтожества, лишены самостоятельности и полностью зависят от власти (пенсионеры, бюджетники, работники госпредприятий). Они находятся в чрезвычайно узкой парадигме восприятия мира — живут почти исключительно “сегодняшним днем”, лишены перспективы и находят утешение в самых примитивных удовольствиях и ностальгии (часто вымышленной или идеализированной). Если условия жизни и будут вызывать у них агрессию, она будет направлена исключительно на самый низший исполнительный уровень власти (традиционно выполняющий роль “громоотвода” таких настроений), преклоняясь, при этом, до обожествления, перед высшим уровнем. В остальном, это наибольшие лоялисты власти (причем, любой).
Главными же “поставщиками” протестного потенциала являются средний класс и высшие учебные заведения — со студентами все понятно, они во все времена и во всех странах были, остаются и, вероятно, будут, самыми остро ощущающими, быстро “зажигающимися”, и легкими “на подъем”. Со средним классом сложнее — казалось бы, люди, обеспечившие себя и своих близких благоприятными условиями жизни, имеющие перспективу, должны бы концентрироваться на себе, меньше интересоваться политикой и гипотетической несправедливостью. В реальности, образ жизни, уровень образования и навыков, необходимых для самореализации, приводит к значительному расширению кругозора, эволюции мировоззрения, и формированию системы ценностей, во главе которой значимость персональных свобод и жизни, как таковой. Подобная эволюция выводит уровень взаимодействия с окружающим миром на иной уровень — от зацикленности на удовлетворении персональных материальных потребностей, до осознания глобальных процессов и своего места в них. Но основную опасность для режима представляет готовность таких людей отстаивать (разными методами) свои убеждения и права.
Стоит, конечно, разбавить эти обобщения тем, что в каждой из перечисленных категорий есть люди, набор качеств которых, отличается или прямо противоположен представленным, поскольку на формирование людей оказывает масса, как внутренних, так и внешних, факторов и обстоятельств, однако общая картина от этого не меняется.
Остается вопрос — способно ли общество (а с ним и государство) деградировать само, без дополнительных факторов в виде пропаганды и социальной инженерии со стороны власти и истэблишмента (тут следует сделать допущение что у таких общества и государства были какие-то достижения, поскольку, в противном случае этот вопрос вряд ли будет иметь смысл… хотя, возможно, как и у совершенства, у деградации нет предела)?
Хоть такую ситуацию можно рассматривать как, определенного рода, “идеалистический” сценарий, ответ очевиден — если доля развитой, интеллектуальной, части общества на значительном историческом отрезке будет ничтожной, вероятность дополнительной архаизации и установления серьезных ограничений (в том числе, самоограничений), наверняка, будет очень существенной, как и формирование элиты с архаическим или, скорее, криминальным мировоззрением, а с ней, такой же власти.
Думаю, подобный процесс возможен даже в обществах с
ГЛУБОКИМИ ДЕМОКРАТИЧЕСКИМИ ТРАДИЦИЯМИ.
Следует отметить, что особую опасность деградация, видимо, представляет для обществ и крупных социальных групп, располагающихся на территориях бывших метрополий, память о которых, либо остается свежей, либо легко может быть возрождена естественным путем или посредством манипуляции — архаизм вкупе с имперскими настроениями могут стать причиной возникновения ресентимента и дальнейших реваншистских устремлений, которые могут вылиться в различные формы экспансии или, как минимум, в развитие ксенофобских движений и ужесточение внутренней политики.
Люди с архаическим мышлением являются очень удобными и желанными для автократической власти, поскольку сосредоточены на своей зоне комфорта, в основной массе атомизированы, не обладают глобальным видением и компетенциями для оценки масштабных, комплексных процессов, имеют невысокий уровень критического мышления, характерны превалированием эмоциональных реакций над рациональной оценкой, а, следовательно, оказываются стойкими лоялистами и приверженцами действующей власти, особенно, если она олицетворяется единой персоналией, к которой они испытывают стойкую симпатию. Причем, такую лояльность сложно поколебать даже весомыми аргументами и фактами.
Радикальные же лоялисты, из числа подобных людей, составляют наиболее дееспособную “армию” (в прямом и переносном смысле), готовую добиваться целей любыми способами и средствами.
Но есть одна, очень серьезная, проблема — архаическое общество невозможно по-настоящему, долговременно, увлечь какой-либо идеей, кроме идеи персонального благосостояния.
Благосостояние может иметь разное проявление и сроки реализации — от материального и “сейчас”, до гипотетического и в обозримой перспективе. Это может быть финансовое благополучие, комфортные условия, безопасность, ощущение персональной значимости, понимание устойчивой перспективы, принадлежности к успешной группе или социальному проекту.
Можно пытаться создавать благоприятные условия для граждан “здесь и сейчас”, что требует не только серьезных материальных затрат, но и соответствующей государственной политики, ставящей гражданские интересы во главу угла, а можно создавать видимость борьбы, некой (внешней и/или внутренней) угрозы, мешающей реализовать заботу о “страждущих” “здесь и сейчас”, перенося решение в недалекое (постоянно пролонгируемое) будущее с обещанием обязательной победы “сил добра” и восстановления “исторической справедливости”, что дает обывателю, находящемуся в таком контексте, иллюзию решения основных проблем благосостояния (правда, слишком затянувшееся время реализации такого обещания или осознание его нереальности, может исключить индивида или группу из числа лоялистов власти).
Второй вариант, безусловно, более приемлем (и желаем) для автократии и, уж тем более, для криминального режима — как в силу его эксплуатационной сути, так и из-за неспособности долговременного планирования и, даже, отсутствия глобальной стратегии (по крайней мере, в период “накопления богатств”).
В период “удержания власти” вопрос контроля общества непременно будет выходить на передний план, вместе с усилением пропаганды, поиском “врага”, обещанием побед и попыткой консолидации вокруг власти.
“Враг” обретает лицо, консолидация выплавляется в “скрепы”, “победы” становятся почти осязаемы и легко достижимыми, будущее благополучие оказывается совсем рядом.
Далее, стоит только конкретизировать врага (скажем, ЛГБT, либералы, мигранты, шпионы, саботажники — внутри; и/или Укрaина, Грyзия, Мoлдова, бaлтийские страны, т.е. те, кто представляется слабым противником — вовне; НAТО, CША, коллективный Запад. годятся лишь на роль экзистенциального врага, с которым необходимо договариваться, а воевать можно только с его прокси, которыми являются все выше перечисленные) и поддерживать накал — радикалы отправятся воевать, добудут “победу” (если смогут, конечно) и/или погибнут (избавив власть от необходимости решать проблему их существования в “пост-победный” период), пассивные лоялисты будут поддерживать все действия власти, но лишь как “диванные войска” (возможно, как волонтеры и жертвователи), и пока борьба с врагами идет недолго и успешно.
Но, как только военные действия коснутся их непосредственно, лояльность начнет снижаться. То же самое будет происходить и в случае, когда военные действия затянутся неопределенно долго и/или вместо “побед” они получат поражения.
Впрочем, снижение лояльности в архаическом обществе совсем не означает рост протестных настроений —
МАКСИМУМ НЕДОВОЛЬСТВО,
“разряжаемое” в самом очевидном и доступном направлении.
