(не)ВOЙНА!(?)
Эпизод III. Империя. Темная сторона силы
В данной части я продолжу размышлять о сути режима, его основной движущей силе, и качествах “шестеренок и винтиков”. Попробую разобраться, что такое “архаичность”, какие она имеет проявления и как влияет на нашу жизнь.
Что из ранее сказанного можно применить к пyтинскому режиму? Да все!
Отличительным качеством этого режима от других автократий и диктатур (в том числе и советского режима), пожалуй, является его особенная (без преувеличения, уникальная) аморальность, изощренность в способах достижения цели, и масштаб манипулирования, что, без сомнения, отражает мировоззрение руководства. Можно, также, отметить абсолютное пренебрежение жизнями людей, не входящих в круг приближенных к верхушке — не только граждан других стран, но и своих, причем, абсолютно лояльных власти (что напрочь отрицает какие-либо доводы в пользу “человечности” этого режима).
Следует, правда, признать, что кроме совершенно очевидного (для нормального человека) чувства отвращения и желания восстановления справедливости, данный режим может вызывать и, своего рода, восхищение — способностью воплощать в жизнь свои (пусть и достаточно незамысловатые) намерения.
По крайней мере, в пределах одной страны…
Нельзя не отметить тот факт, что в течение порядка двух десятилетий, Запад видел в Росcии стабильного экономического партнера и, в какой-то степени, союзника, но иллюзии, похоже, начали развеиваться после аннексии Кpыма и оккупации части Дoнбaсса в 2014 году, окончательно исчезнув с началом открытого вторжения.
А вот росcийское общество преимущественно остается в плену паутины, которую пyтинский режим плел все эти долгие годы и, за небольшим исключением осознающих преступную суть системы (с самого начала или со временем), особо и не стремится из этой паутины выбраться.
Основным фактором этого стала пропаганда, являющаяся частью механизма манипуляции массовым сознанием, в чем апологеты режима оказались не просто хорошими учениками самых разных “учителей” (в том числе, пропагандистов Третьего Рeйха), а и, вне всякого сомнения, многократно превзошли их благодаря несоизмеримым техническим возможностям (хотя, вероятно, не только им).
Манипуляция и пропаганда, без сомнения, являются главным оружием многочисленных проходимцев и шарлатанов по всему миру (вряд ли кого-то удивит то, что значительное число из них, в том или ином качестве, присутствует в политике и государственном управлении) и, видимо, ни одна автократия (а, к сожалению, и многие демократические режимы) не может существовать без лжи, но, наверное, с трудом можно найти место (а может и исторический прецедент), где бы они настолько проникли во все сферы жизни государства что, фактически, стали основой государственной политики.
Конечно, этот процесс не был мгновенным, а занял достаточно продолжительное время, начавшись с уничтожения независимых СМИ (цель, имевшая явный приоритет для ВП), окончательно оформившись к началу агрессии против Укрaины 2014 года (а может и раньше), и достигнув апогея (часто в форме истерии) в момент подготовки и начала фазы активного вторжения 24 февраля.
Пропагандисты, заменившие настоящих журналистов (а, может, и журналисты, ставшие пропагандистами), до поры, до времени, могли производить вполне пристойный контент, но по “свистку сверху” (что заметно по мгновенному, синхронному, изменению нарративов, риторики, и акцентов разных медиа, коррелирующих с изменением “погоды” в верхах), разом превращались в цепных псов, обливающих оппонентов (настоящих, а часто, как несложно представить, и фальшивых) “слюной и экскрементами”.
Ложь, искажение фактов, подтасовка, конструирование множества нарративов и версий, путающих даже их создателей, конструирование “дня сурка” (“всегда сегодня” — когда описание текущих событий почти или никак не вытекает из предыдущих, а то и противоречит им), отрицание очевидного, конспирология, создание простых (а, часто, примитивных) объяснений сложных феноменов и переусложнение простых, перенос собственных недостатков или проступков (граничащих или являющихся преступлениями) на оппонента, чрезмерная акцентуация и намеренная экзальтация — все это давно стало привычным в риторике власти и ее “рупоров” (в том числе и на международных площадках).
Более того, росcийское информационное поле с определенного времени почти целиком (за исключением интернет-пространства, контроль над которым является одной из нынешних основных задач режима) состоит из пропаганды и манипуляции, буквально зомбируя обывателя, который, в основной массе, не склонен (а часто, и неспособен) на поиск и осмысление альтернативного мнения.
И нет никаких моральных табу и социальных групп, не вовлекаемых в процесс манипуляции и соучастия, скажем, детей или религиозных групп — участвуют школы и детские сады, религиозные учреждения, особенно православные (РПЦ стала одной из главных действующих сил в противостоянии Росcии и Укрaины, начиная с фазы конфликта на Дoнбaссе в 2014 году).
Пропаганда проникла в культурные и спортивные движения и медиа — “скрепно” шутят комики из “Камеди-клаб”, “патриотично” ведут себя деятели искусств, нужные нарративы транслируют спортсмены и спортивные каналы (что не мешает им в то же время обвинять истэблишмент развитых стран, руководство мирового спорта и различные инстанции в нарушении олимпийских правил, особенно в контексте “спорта вне политики”, постулата, ими же беспрецедентно нарушаемого).
“Кажется, что, если можно было бы врать исключительно знаками препинания, они и это, наверняка, делали!”
При этом, абсолютно неукоснительно применяется принцип “большой лжи”, когда приводятся настолько (чудовищно) абсурдные аргументы и утверждения, настолько нагло игнорируются или искажаются очевидные факты, что у здравомыслящего человека не может не возникнуть ощущения какого-то сюрреализма, театра абсурда, в котором абсурд доведен до абсолюта.
Тем не менее это реальность, и такая пропаганда оказывается очень действенной, особенно, если ее источником становятся первые лица государства, ретранслятором государственные каналы, вещающие нужный нарратив практически круглосуточно — месяцами, а то и годами, а мишенью, обыватель, лишенный критического мышления.
Можно долго спорить о том, где находятся границы, за пределами которых воздействие пропаганды будет неэффективным, но, похоже, их просто не существует — противоядием против ее разрушительного воздействия в подобной среде, по-видимому, может служить лишь персональное развитие.
Особое удивление вызывает то, насколько монолитной выглядит эта система, насколько легко и быстро люди из самых разных сфер деятельности оказываются готовыми включиться в процесс, игнорируя любые моральные критерии, манипулируя фактами или декларируя явную ложь, причем направленную не только на внутреннюю аудиторию, а и на внешних акторов (что выглядит особо нелепо, поскольку является попыткой переноса ожидаемой реакции внутренней аудитории на представителей других, в первую очередь, демократических стран).
И ладно бы это были исключительно циники или персоналии, движимые меркантильными мотивами… но нет, среди активных адептов режима немало вполне искренних, убежденных сторонников (в том числе и тех, кто ранее мог восприниматься как поборник гражданских прав и свобод, а то и вовсе, противником системы, будь то советский режим, ельцинская “оттепель”, или пyтинский бандитизм).
Среди них и известные персоналии, ученые, медицинские работники, спортсмены, творческие люди и интеллектуалы, которые (вроде бы) должны остро чувствовать несправедливость, не приемлить насилие любого рода (физическое или моральное), ценить свободу, а, главное, понимать уникальность жизни (своей и других)…
Необходимо отметить, что лишь небольшое количество знаковых людей, граждан Росcии, заняли четкую антивоенную позицию и открыто заявили о ней (предсказуемо подвергшись репрессиям со стороны власти и остракизму значительной части общества).
Остальные, в лучшем случае, ограничиваются молчанием или позиционируют неубедительную “объективность” (что не может не вызывать разочарования и сожаления).
В худшем, принимают участие (пассивное или активное, осознанное или нет) в преступных действиях режима, смягчая бесчеловечный имидж власти в глазах росcиян, а, возможно, и мировой общественности, становясь, при этом, полноправными соучастниками бандитов во власти.
Стоит, также, упомянуть еще один важный элемент воздействия на общество, как фактор его деградации — криминальную культуру.
Во времена СCСР (особенно в период упадка), культура “зоны” получила достаточно широкое распространение как контркультура (народное противопоставление официозу), дающая определенное ощущение свободы в системе, почти лишенной персональных свобод.
С развалом “совка” и падением множества ограничений, это культурное течение получило мощный толчок развития и вышло в медиапространство, коммерциализируясь и расширяя аудиторию, в значительной степени романтизируя образ “бандита”. Во многом, культура “зоны” стала конкурентом поп-культуре, а, в действительности, и ее частью.
Удивительно (а, скорее, нет), но по сравнению с постсоветским периодом 90-х годов, современное росcийское культурное поле и, в частности, поп-культура, похоже, не претерпело кардинальных изменений — с одной стороны, это, само по себе, сложное и трудно прогнозируемой явление, отражающее состояние общества, с другой, мощный инструмент воздействия на широкие массы, а, возможно, и формирования их мировоззрения — сложно сказать, что оказалось определяющим, но, вероятно, и одно и другое имеет место, как и влияние друг на друга.
Однако, очевидно, что стремление законсервировать развитие культуры насколько это возможно — когда медиапространство “забито” советским и постсоветским культ-попом, а новые тенденции маргинализируются или различными способами запрещаются — не может не иметь влияния на общий уровень развития общества, и эта возможность, наверняка, учитывается пропагандой.
С возникновением режима Пyтина и его явной склонности (намеренной или спонтанной) к проявлению криминальной эстетики, влияние культуры “зоны”, похоже, осталось столь же сильным и, вероятно, поощряемым, пусть и находясь в “полутени” медиапространства.
Наверное, по этому поводу и не стоило бы особо переживать, если бы не тот, чрезвычайно негативный, факт, что этой эстетикой, а затем и парадигмой отношений, в целом оказывается “зараженным” молодое поколение, “строители будущего”.
Можно себе представить, какое будущее они способны построить!
Но, и мотивы власть имущих, их верных прислужников и “полезных идиотов”, как и основной массы населения, подвергающейся усиленной обработке и манипулированию со стороны первых, и их поведение, вполне объяснимы, и вписываются в логику архаической системы отношений, частью которой, на мой взгляд, являются и криминальные отношения (видимо, представляя, своего рода, ее агрегатное состояние). А пропаганда, ложащаяся на архаический менталитет, приобретает поистине феноменальную форму, по своему воздействию и его устойчивости.
Попытаюсь пояснить, что я имею в виду под архаичностью, поскольку это центральное понятие (вряд ли научное, но, как представляется, корректное и позволяющее достаточно точно описать данный феномен), вокруг которого и построены все эти размышления; понятие, которое, по моему мнению, имеет решающее значение для осознания большинства процессов, определяющих не только происходящее в данный момент, но и все наше существование.
Архаическое (или примитивное) мировоззрение, выражающееся в парадигме отношений, на самом деле присуще, пожалуй, большинству представителей человечества. Его “носители”, вероятно, составляют значительный (а, может, и больший) процент населения в любом государстве, с любым режимом. Во многих же странах, особенно, отсталых или развивающихся, такая часть социума определенно является подавляющей. И в этом нет ничего неестественного или ужасного (хотя проявления могут носить поистине ужасающий характер), наоборот, архаичность, можно сказать, обычное состояние человека, имеющего недостатки или пробелы в развитии и очевидно, что таких людей в мире большинство.
Вряд ли будет преувеличением сказать, что в каждом из нас есть элемент архаичности, поскольку любой, даже самый продвинутый, человек имеет определенные пробелы в своем развитии.
Удачный, на мой взгляд, термин, который можно было бы шире применять в данном контексте (хоть он и имеет несколько, отличающихся друг от друга, значений), это инфантилизм, означающий определенную “детскость”, неразвитость взрослого человека в вопросах, связанных со взаимоотношением с внешним миром.
Удачный, потому что он очень близок к реальным процессам, связанным с архаичностью сознания — основы нашего развития начинаются (и, по сути, заканчиваются) в детском возрасте, ориентировочно длясь с первых дней жизни до совершеннолетия (очень условная градация), когда критично снижается нейропластичность мозга (мозг ребенка, это практически чистый лист бумаги, заполняемый в процессе взросления, развития и обучения).
Поэтому, для качественной взрослой жизни необходимо соответствующее развитие, вытекающее из хорошего воспитания в семье и дошкольных учреждениях, адекватного образования в школе и высших учебных заведениях, нормального уличного сообщества.
Как мы понимаем, среди перечисленного, в постсоветских условиях (а, если говорить более обобщенно, в развивающихся странах) часто только высшее образование предоставляет небольшой, но реальный шанс кардинально изменить набор (и вариативность) знаний и навыков, позволяющий преодолеть порог между архаичным восприятием мира и прогрессивным отношением к жизни.
Однако, следует отметить, что даже хорошее образование, ложащееся на стойкие предубеждения, или специализированное, создающее узкий набор знаний и навыков, часто не способны изменить парадигму восприятия мира, оставляя его носителя в “цепких” объятиях примитивности, за исключением некоторых, хорошо изученных и понятых, аспектов.
Конечно, в данном контексте невозможно не задаться вопросами — где же пролегает граница между архаичностью и развитым состоянием, и в чем, собственно, развитие может выражаться?
Боюсь, что эти вопросы еще долгое время будут оставаться открытыми, поскольку нет четкого понимания, что можно считать развитием и какой может быть его степень. Однако, факт того, что человек развивается от “нулевого” уровня в раннем детстве до какого-то во взрослой жизни, вряд ли можно подвергнуть сомнению, как и то, что человек способен развиваться лишь в той среде, которая не является полностью изолированной.
Вряд ли, также, можно поставить под сомнение то, что знание и навыки в чем бы то ни было, от элементарных физических, до высших интеллектуальных (в общем все, что нельзя отнести к рефлексам и инстинктам, да и то, возможно и они, в какой-то мере, могут подвергаться корректировке), являются проявлением сложности и качества нейронных связей, которые формируются в процессе обучения таким знаниям и навыкам.
Иными словами — чем более устойчивыми и разнообразными являются нейронные сети в мозгу, тем более развитым является индивид. При этом, вполне вероятно, что имея стойкие и сложные нейронные паттерны в какой-то специфической области знаний или умений (и, вероятно, в смежных или близких), тот или иной индивид может иметь недостаточно развитые нейронные связи, “отвечающие” за другие знания и умения.
В таких случаях, если мы обладаем высоко организованными или достаточными, устойчивыми, нейронными связями, что, вероятно, является сутью феномена профессионализма или компетенции, решение той или иной задачи, лежащей в сфере действия этих связей, не будет представлять для нас проблемы — мы будем способны действовать в пределах решения такой задачи, либо полностью автоматически (если процесс и вариации результата полностью изучены), либо используя логические инструменты (т.е. интеллект или разум), поскольку нам, в целом, известны или понятны причина и следствие, и динамика развития процесса.
Если же, та или иная сфера лежит вне нашей компетенции, то есть, мы не имеем достаточного количества и качества нейронных связей, ответственных за данную область деятельности, или не имеем их вовсе (а, соответственно, знаний и умений, с ними связанных), использование логических инструментов будет затруднено, поскольку суть процессов нам будет неясна. В таких случаях на помощь придет то, что помогало нашим предкам еще тогда, когда они, вероятно, сидели на деревьях — интуиция, или, в более широком контексте, эмоциональная сфера.
То есть, вместо “высчитывания” решения, в таком случае мы его просто “чувствуем”, причем решение мы получаем уже в готовом или почти готовом виде, без понимания сути.
В этом, в общем-то, нет ничего плохого, наоборот, мы все, в той или иной степени, пользуемся интуицией и эмоциями, более того, я убежден, что даже интеллектуально высокоразвитые люди в своей деятельности в основном используют интуицию или эмоциональные импульсы, которые затем обрабатываются логическим аппаратом, просто этот процесс настолько интегрированный и быстрый, что человек не в состоянии произвольно его осознавать.
Но беда в том, что, если мы испытываем серьезный недостаток нейронных связей, не позволяющий нам, хоть в какой-то степени, проникать в суть простых, повседневных процессов (в частности, это касается наличия критического мышления), наша интуиция и наш эмоциональный выбор будет, в основном, соответствовать устоявшимся убеждениям и сложившемуся мировоззрению — иными словами, мы будем выбирать тот вариант, который нам больше нравится или вызывает меньшее отторжение (вне зависимости от его близости к реальности).
Но и это еще не все. В нашей жизни предостаточно ситуаций, выходящих за пределы наших компетенций, когда персонального предпочтения будет недостаточно и в дело включатся мощнейшие системы социальной автоматизации — в экстренных случаях, когда необходимо принять быстрое решение, мы будем ориентироваться на выбор простого большинства, если таковое окажется, конечно (то есть, если масса людей внезапно побежит “вправо”, мы побежим в ту же сторону, не задавая вопросов или откладывая их на более спокойный момент), а вот при выборе сложного, многовариантного, решения, простого большинства уже будет недостаточно и мы станем ориентироваться на предпочтения большинства, близкого нам по статусу и социальному положению (определяемого, как “наши”), или же на мнение персоналии, определяемой тем же большинством, лидером, заслуживающим доверия (воспринимаемого “своим”).
И опять же, не имея возможности критически осмыслить такой выбор, мы испытаем ощущение “правильности” решения и не будем иметь аргументов (да и самого желания), чтобы подвергнуть его сомнению.
Системы автоматизации поведения, вне всякого сомнения, являются наследием далекого прошлого, позволявшим нашим предкам (а, вероятно, и многим другим животным) выживать в сложном, непознанном (и, скорее всего, непознаваемом), мире.
Имея разное проявление и направленность, эти системы, вероятно, объединены единой главной задачей — повышением шансов индивида на выживание в малознакомой или враждебной среде.
Не буду (пока) детально останавливаться на этих системах, отмечу только, что почти любое наше решение, принятое инстинктивно или посредством эмоционального выбора, возможно, является результатом действия данных систем — стадность, обобщение, перенос качеств, стремление к иерархии, подчиненность или доминирование, эстетические (как, впрочем, и многие другие) предпочтения, и т.д.
Одной из важнейших является система определения “своих/чужих” — социальной среды, наиболее благоприятной в существующих обстоятельствах, или, наоборот, индивидов или групп, от которых следует держаться подальше.
Умение быстро (а то и мгновенно) определять потенциальных союзников и врагов, очевидно, было важнейшим качеством и преимуществом любого человека, вплоть до возникновения структурированных, предсказуемых отношений в состоявшихся обществах и установления стойких правил, признаваемых значительной частью этих обществ.
При этом, несмотря на прогресс в социальных отношениях, становление во многих частях мира и государствах устойчивого гражданского общества, а, главное, огромное отличие в развитии между современным человеком и его далеким предшественником, этот механизм, в основе которого, вероятно, лежит комплекс взаимодействия симпатии и эмпатии, продолжает действовать (как, впрочем, и многие другие), заставляя нас (вне нашего желания, а часто и вне осознанности) делать выбор, определяя предпочтения, согласно которым мы строим наше взаимодействие с миром.
Несмотря на то, что действие этой системы чрезвычайно неточно — основанного на персональной, социальной, гендерной, расовой или ценностной идентичности, религиозной близости, и, гораздо более древних, эстетических предпочтениях, механизма, вероятно, вполне было достаточно для первобытных или ранних обществ — она, похоже, остается определяющей и в современном мире, в лучшем случае заставляя нас рефлексировать по поводу странных увлечений, симпатий, или агрессивной неприязни, в худшем, просто следовать побуждениям.
Система определения “своих/наших” (и, в противоположность им, “врагов/чужих”) имеет, на мой взгляд, очень неоднозначную структуру — чаще всего мы определяем таковых по схожести каких-то явных ценностных признаков, вроде идентичного, открыто артикулируемого, отношения к знаковым событиям и персоналиям, морального выбора, схожей реакции.
Но, на самом деле, мы испытываем необходимость в подобной идентификации и в менее очевидных ситуациях (ощущая, видимо, потребность в неких ориентирах, позволяющих автоматизировать процесс принятия решений и минимизировать расходы внутренних ресурсов и энергии на обработку возможных вариантов) — по территориальной принадлежности, языковому признаку (или диалекту), национальности (или социальной группе), цвету кожи, полу, в конце концов, или личным симпатиям (вряд ли нужны особые усилия для предположения, что данный механизм может лежать в основе разного рода ксенофобий).
Мы можем ощущать близость к тем, кто сильнее, или, наоборот, солидаризоваться с более слабыми. Испытывать потребность в “мессии” или “гениях” (или, наоборот, считать их всех шарлатанами и подвергать сомнению любое действие). И так далее — вариантов и критериев, позволяющих нам находить близкие социальные группы или отдельных индивидов, бесчисленное количество.
Столь же обширным является и поле применения данной системы идентификации — от бытового уровня и личных отношений, до спортивных предпочтений (и чаще командных видов), политики и, конечно же, (почти непременного) выбора стороны какого-то (мелкого или масштабного) конфликта.
Безусловно, наше персональное развитие оказывает кардинальное воздействие на действие этой (да и всех остальных) системы — знания и умения сделают наш выбор точнее, а критическое мышление подвергнет этот выбор анализу. Да и просто выбор по подобию позволит ориентироваться на более развитых людей, раз уж мы сами достигли какого-то прогресса.
Но если кажется, что с развитием действие подобных социальных механизмов вообще прекратится или, в худшем случае, нивелируется (иными словами, мы обретем полную “свободу воли” — по крайней мере, в каком-то аспекте), стоит обратить внимание на то, как мы себя ведем в процессе взаимодействия с другими людьми — как выбираем предпочтения для общения (в личном контакте или через социальные сети), как защищаем тех, чье мнение является для нас авторитетным (и почему оно таким является), как определяем важность информации и ее источники, и так далее.
Думаю, наблюдение и анализ подобного рода может удивить даже самых продвинутых индивидов.
Вероятно, лишь абсолютный индивидуалист (демонстрирующий патологический недостаток эмпатии) может надеяться на полное отсутствие влияния на его поведение таких механизмов.
Впрочем, я не уверен, что такие случаи вообще реальны.
На самом деле, как и с интуицией, в действии этих систем не только нет ничего плохого, наоборот, они важны, в том числе и в нашей повседневной жизни.
Однако их настоящая ценность лежит во взаимодействии с непознанным миром, в обстоятельствах, когда мы сталкиваемся с чем-то/кем-то незнакомым и (возможно) несущем угрозу.
Но и окружающий мир и наша жизнь сейчас имеют совершенно иной вид, чем много лет назад — большинство процессов, причинно-следственные связи, конструкция мира (по крайней мере того, с которым мы непосредственно соприкасаемся) давно известны и строить отношения с этим всем можно, используя гораздо более точные инструменты, а именно — знания и навыки, обретение и совершенствование которых является результатом персонального развития.
Буквально следовать системам автоматизации поведения все еще хорошо для животного, но уже давно не так хорошо для человека — их действие основывается лишь на внутренней информации и мгновенной обработке данных, приходящих через органы чувств, чего для современного мира совершенно недостаточно.
Прогресс меняет всех, в том числе и людей с архаичным мировоззрением (что, впрочем, совсем не значит, что он, сам по себе, способен из таких людей сделать интеллектуалов) — я бы сказал что современный архаичный человек уже перестал быть животным (во многом утратив способность корректно воспринимать “указания” механизмов социальной автоматизации), но еще не стал, по-настоящему, человеком разумным, чтобы использовать инструменты, которые развитый разум предоставляет.
Полагаясь на действие таких систем в обычных и предсказуемых ситуациях, во взаимодействии со знакомыми людьми, мы рискуем не только нарушить логику событий и привнести хаос в упорядоченные отношения, но и разрушить сложившийся порядок вещей, что может вести к катастрофическим последствиям.
То же самое может происходить (и происходит) на всех уровнях деятельности человечества, в том числе, самых высших — аппаратах управления государством и международных отношениях, что способно нести угрозу, как обществу в таких государствах, так и существующему миропорядку (а то и миру в целом)…
Впрочем, говоря, что системы автоматизации могут вводить нас в заблуждение, я совсем не имел в виду необходимость игнорировать их действия — нужно внимательно “прислушиваться” к их подсказкам в привычных или предсказуемых ситуациях, осознавая, что их “рекомендации” могут быть неточны.
С другой стороны, в ситуациях незнакомых или очевидно враждебных, вероятно, нужно быть очень внимательным к сигналам этих систем, а то и неукоснительно следовать их “указаниям”, выражающимся в эмоциональных побуждениях.
Но, раз уж системы автоматизации являются древними, их влияние оказывается чрезвычайно мощным и, что важнее, слабо распознаваемым и почти не контролируемым (мы просто следуем побуждениям, не понимая чем они, по сути, являются), и для того, чтобы уметь воспринимать их действие, как “рекомендацию”, а не как “приказ”, необходимо противопоставить им (а, на самом деле, дополнить их действие) развитый логический аппарат, способный анализировать такие побуждения, особенно если это происходит в привычных, а не экстремальных, обстоятельствах.
Если такого баланса не происходит, эмоциональная сфера (а, по сути, действие систем автоматизации) остается доминирующей в любых обстоятельствах, а разум используется лишь для того, чтобы “узаконить” или оправдать поведение, основанное на эмоциональных побуждениях.
Это приводит к тому, что для людей с архаическим сознанием даже “изведанные территории” остаются terra incognita, которые они осваивают по-своему, привычными инструментами, основанными на эмоциональном восприятии мира (поэтому продолжают возникать удивительные по своему абсурду концепты, вроде “плоской Земли”).
Такая модель поведения благоприятна для воздействия манипуляционных и пропагандистских инструментов, направленных на создание нужного эмоционального отклика, необходимого “срабатывания” систем социальной автоматизации, а, соответственно, предсказуемых реакций — как отдельных индивидов, так и целых слоев общества.
И вряд ли есть или будет дефицит в тех, кто хотел бы такими инструментами воспользоваться — сложно себе представить будущее, в котором нет проходимцев.
Механизмы социальной автоматизации, лежащие в основе взаимодействия с окружающим миром, делают нас чрезвычайно уязвимыми для манипуляции, или иных способов воздействия на психику, в попытках управлять другими людьми, и лишь объемлющее персональное развитие может снизить риск этой угрозы (хоть и не избавив от нее целиком).
Следует, также, отметить, что четкой границы между архаизмом и развитием, вероятно, и не существует: в какой-то момент накопленных знаний и умений (а в физиологическом плане, сложности и стабильности нейронных сетей) становится достаточным для прогрессивного отношения к себе и миру — осознание, способное стать неожиданным, но и это событие не происходит мгновенно, чтобы зафиксировать момент перехода от одного состояния к другому.
В целом же, процесс развития не является чем-то конечным (как, собственно, и процесс деградации): однажды вступив на эту дорогу, можно идти по ней бесконечно — развитие не имеет предела и определенного темпа; и хоть этот путь сопряжен с массой сложностей, не имеет ясных ориентиров, приносит печали (поскольку “знание умножает страдания”), альтернативы ему нет, потому, что знание создает возможности и инструменты для их воплощения, дает шанс на справедливость, и, в конечном счете, приносит и радость.
Что касается того, как мы можем оценивать уровень развития, то здесь много неопределенности — конечно, на бытовом уровне мы достаточно легко (и, интуитивно) делаем такую оценку, награждая тех или иных индивидов эпитетами, вроде “дурака”, “идиота”, “деграданта”, “полоумного” и пр., что, в целом, говорит о том, что подобного рода оценка не является чем-то экстраординарным. В то же время, объективность, градация, и инструментарий, как, в целом, и парадигма такой оценки остаются неясными.
При этом, на мой взгляд, подобная задача не является невыполнимой — конечно, различные тесты на оценку уровня интеллекта и (особенно) эмоционального интеллекта, сами по себе, вызывают нарекания, а в оценке развития, которое я бы охарактеризовал, как набор компетенций в разных, связанных и не связанных друг с другом, сферах человеческой деятельности (в отличие от оценки уровня образования), способны выполнять лишь относительную функцию, тем не менее, они могли бы стать основой для какого-то глобального теста, в котором, помимо вышеуказанных областей, акцент был бы сделан на измерение логики и критического мышления, ведущих, в той или иной степени, к возникновению баланса субъектности и объективности (само)восприятия (который, баланс, также, следовало бы подвергнуть оценке), моральных критериев (в первую очередь, их, поскольку, похоже именно моральная чистоплотность обладает явным потенциалом к трансформации сознания), эмпатии, способности прогнозирования, и, возможно, нескольких других качеств, что, в общем-то, не так уж и сложно.
На мой взгляд, в этот список следует добавить и оценку эстетических способностей, так как это одна из важнейших (и древнейших) систем взаимодействия с миром.
Данные качества (а даже из такого, вероятно, неполного, списка, можно сделать вывод о значимости и уникальности каждого элемента), на мой взгляд, являются простым (хоть и не очевидным при других обстоятельствах) подтверждением того, что даже серьезный прогресс в развитии одного или нескольких из них совсем не гарантирует такового в остальных — чего мы, к сожалению, часто не осознаем, распространяя мнение о каких-то конкретных качествах индивида на его/ее развитие в целом (что является проявлением нашей очередной системы социальной автоматизации — обобщения).
То есть, представить себе, какого-нибудь заслуженного — профессора, политического деятеля, режиссера, шахматиста, экономиста, предпринимателя, другого значимого человека, имеющего пробелы в самых элементарных аспектах жизни, сложно… но, думаю, просто необходимо (по крайней мере, допустить такую возможность), если мы хотим быть уверены в безопасности выбора, своего и своих близких.
Гораздо сложнее разработать критерии оценки степени развития всего общества, поскольку индивидуальные тесты в этом случае малоприменимы, а само общество представляет собой смесь индивидов с самым разным уровнем развития. Существующий же индекс стран по уровню образования, как и в случае с персональным, не выполняет предполагаемой функции (которая, как представляется, по замыслу и должна была отражать уровень развития общества, но, как мы уже неоднократно убеждались — образование не равно развитию).
Но и в этом случае, думаю, можно найти показатели, способные, с той или иной степенью вероятности, демонстрировать общий уровень развития общества и, даже, служить предикторами, позволяющими устанавливать тренд его поведения.
Тут можно исходить из того, что сам режим уже служит определенным индикатором развития, поскольку, скажем, страны развитой демократии имеют общество, состоящее из значительной (размер которой остается не ясным) части развитых граждан, а страны автократии имеют такую часть, гораздо меньшую по размеру, при этом, размер архаичной/интеллектуально неразвитой/примитивной части будет подавляющим, т.е. индекс демократии может служить одним из показателей, так же, как и индексы свободы, экономического развития, количества политзаключенных, детской грамотности (все показатели, которые связаны с уровнем детского развития, априори, будут в числе самых важных), активности граждан пенсионного возраста, и тому подобное. Основной задачей, вероятно, будет свести все эти показатели к единому индикатору.
Почему важно иметь возможность применения оценки развития/архаичности?
По-моему, тут все достаточно просто: нынешняя вoйна (да, в целом, и история человечества) показывает, насколько важную роль играет уровень развития/архаичности общества — без наличия “соответствующего” количества поддерживающих, одобряющих, или безразличных (представляющих в основной массе архаичную часть общества), данной агрессии, вероятно, могло не произойти вовсе.
Да и, в целом, здесь можно установить простую зависимость (хоть, наверняка, и не без исключений), похожую на парадокс “курицы и яйца” — для существования автократии необходимо наличие архаического общества, а существование автократии ведет к архаизации общества (хотя на вопрос “что было раньше” в данном случае ответить гораздо проще).
Степень архаизации общества в купе с типом власти и ее характеристиками может способствовать прогнозированию возможных угроз или динамики развития такой системы (или группы систем), созданию действующей стратегии и инструментов сдерживания, противоборства, или сосуществования.
И это не все — понимание степени развитости/архаичности общества может быть полезным в самых разных направлениях и процессах, от развития экономики до решения климатоэкологических проблем (и, в целом, определения потенциала такого общества), помочь в осознании закономерностей, связанных с ними, и способности этими процессами управлять.
Но главное, персональное развитие и развитие общества, это единственный путь к развитию всего человечества (а, возможно, и его сохранения, как и сохранения всего мира), и созданию лучшего мира — не идеального, поскольку человек всегда будет человеком, со всеми своими достоинствами и недостатками, но, как минимум, более справедливого.
Но, конечно, данная тема требует отдельного, более основательного исследования.
Что еще можно сказать об архаизме? В целом это, своего рода, первобытное отношение к жизни, по сути, мало изменившееся с ранних времен даже с учетом влияния науки и технологий, близкое к поведению и реакциям животных. Оно связано с эгоизмом и, даже, эгоцентризмом, и, при этом, с групповыми инстинктами (а, соответственно, и с упомянутыми выше “системами социальной автоматизации”, по какой-то причине называемыми “когнитивными искажениями”), поскольку, скажем, многочисленная, имеющая долгую историю, с сильным лидером, группа должна иметь гораздо больше шансов на успех, чем малочисленная группа со слабым вожаком или вообще без оного. Такие инстинкты заставляют проявлять стойкую лояльность членам своей группы и, в первую очередь, лидеру, и держаться за членство в ней, сражаться за ее успехи, и/или бороться (реально или гипотетически) за ее существование.
Думаю, не стоит отдельно акцентировать на том, что государство, людьми с архаичным мировоззрением, интуитивно/эмоционально будет восприниматься не как политический конструкт, а как “своя стая”, и, если эта “стая” является сильной, лояльность таких людей, как и желание “ее” защищать, будет невероятно высоким. Столь же очевидным будет и обратное — слабое государство, воспринимаемое как слабая “стая” всегда будет объектом критики и давления со стороны подобных людей — при сложившихся обстоятельствах, они легко поменяют “ее” на более успешную.
Архаизм жестко связан с консерватизмом и фобиями в отношении всего нового и непривычного (включая, безусловно, других людей), что, помимо собственно страхов или агрессии, может выражаться не только в нежелании получать новые знания, но и неспособности пользоваться уже полученными.
Индивиды, обладающие наиболее архаичным/примитивным сознанием не способны созидать, зато они успешно разрушают (как материальное, так и живое), получая при этом очевидное удовольствие — как от самого разрушения, так и от страдания других (это часто можно наблюдать в поведении детей, лишенных нормального воспитания и постигающих азы взрослой жизни среди уличного сообщества).
Архаичность подразумевает доминирование эмоциональной сферы над разумом — архаичный человек реагирует на обстоятельства инстинктивно или делая эмоциональный выбор, который затем (возможно) пытается рационализировать, но, преимущественно лишь для того, чтобы подтвердить или оправдать этот выбор. В этом же контексте находится и популярность у таких людей обсценной лексики (которая, по сути, если не вытесняет традиционный лексикон, то используется наравне с ним), поскольку, вероятно, “мат” является способом вербального выражения эмоционального состояния.
Недостаток развития интеллекта приводит к трудностям в установлении даже простых логических связей, что влечет за собой невозможность осознания смысла сложных (и не очень) вещей или явлений, ограничиваясь поверхностным, эмоциональным, восприятием — такие люди проявляют фрагментарность восприятия, когда события не воспринимаются комплексно, в общем контексте, а оцениваются как отдельные, не связанные друг с другом; поверхностность оценки, когда разные, совершенно неравновесные, но схожие по внешним признакам, события воспринимаются одинаково (а то и цельно), а сущностная близость непохожих событий игнорируется; живут сегодняшним днем, не думая, или боясь думать, о будущем (кроме, может быть, фантазий о том, что “завтра” все их проблемы чудесным образом разрешатся), забывая совсем недавние коллизии, периодически ностальгируя о чем-то далеком, схематичном и идеализируемом (где, как кажется, им или даже их близким, было хорошо и спокойно), хоть, в целом, обладают очень скромным воображением.
Их пугает все, что выходит за границы привычного образа жизни и их понимания “нормальности” (даже если это “нормальность чудовища”).
Они обычно подозрительны (хоть в иной крайности, могут быть чрезвычайно наивны и доверчивы), агрессивны, импульсивны и легко “заводятся”, а поляризация по самым разным (серьезным или нет) поводам, из-за стремления к крайностям — от бытовых мелочей, до политических тем, и желание непременно восстановить справедливость (в их понимании), приводят к тому, что агрессия мгновенно обретает материальное воплощение, ведущее к различным проявлениям, в том числе, самым негативным.
Своих оппонентов они (неосознанно или сознательно) часто “награждают” собственными недостатками и прегрешениями, апеллируя к ним, как к причинам противоречий, себя же традиционно изображают “жертвой” и, вероятно, сами верят в это.
Часто испытывая чрезмерный страх в рядовых обстоятельствах, они, тем не менее, пренебрегают (или неспособны оценить) потенциально опасными.
Соответственно, такие люди ограничены (или совсем лишены таких способностей) в прогностических действиях и умении мыслить стратегически, и в большинстве случаев их действия становятся лишь реакцией на значимое событие или кардинальную смену обстоятельств (что, в значительной степени, может являться своеобразной альтернативой традиционному развитию, создавая набор условных рефлексов, срабатывающих в соответствующих условиях), а рационализация предпочтения носит характер самой простой/примитивной логической связи, вполне вероятно, основанной на ложных предпосылках.
По тем же причинам, архаичное сознание благодатная почва для мифов, символов, и традиций, связанных с ними суеверий и религиозных предубеждений. Религиозность, как и преданность лидеру “своей” группы, является еще и удобным поводом “отказа от ответственности”, когда право на принятие решений, выбор действий, и ответственность за них делегируется другому субъекту — человеку (обычно, мужского рода), некой структуре, или нематериальной сущности.
Как результат всего этого, недостаток или отсутствие критического мышления, ограниченная самостоятельность, склонность к мракобесию и конспирологии, ксенофобии самого разного проявления (особенно касающихся базовых критериев — поведения, внешнего вида, религиозных или сексуальных предпочтений), повышенная манипулируемость, да и, в целом, очень ограниченное восприятие мира, выражающееся в бинарном сознании, парадигме “добра/зла” (хорошего/плохого, белого/черного), а также переоценке или критической недооценке своих способностей.
Архаизм подразумевает относительный примат существующих правил и законов, предполагая их вторичность или условность по отношению к силе (реальной или виртуальной) — физической, власти, денег, связей, коллективной; проявлением чего обычно является статус, имеющий явные атрибуты.
Сила дает возможность нарушать одни правила с минимальным риском (или вообще без него) и/или устанавливать другие. В системе, где архаические отношения доминируют, даже при наличии общепринятых правил, многие важные вопросы и проблемы будут решаться посредством силы и влияния (как одного из ее проявлений).
Как следствие, такая система чрезвычайна толерантна к коррупции любого уровня, поскольку результат коррупции значительной частью общества воспринимается не как преступление, а как законный трофей, а статус/положение, как показатель “добродетели”.
Признание доминанты права силы приводит к возникновению силовой иерархии, в которой слабый находится в фактическом и добровольно-вынужденном подчинении сильному, что легитимизирует (почти) любые претензии и притязания сильного к слабому. Такая иерархия практически исключает свободный выбор находящегося в подчинении, даже если для этого существуют реальные возможности.
В свою очередь, преклонение перед силой приводит и к неспособности признать и принять поражение от более слабых, а в случае превосходства, демонстрировать благородство — “сильные”, в такой парадигме отношений, не являются “благородными” (хоть и представляют себя таковыми, и пытаются убеждать в этом других), им нужно поддерживать свое реноме любой ценой, в том числе, ассиметричными или максимально жестокими способами и средствами, даже к тем, кто и так уже находится в их власти.
Они оказываются чрезвычайно обидчивы и злопамятны в случае унижения (даже кажущегося) или поражения, что может выливаться в ресентимент и жажду реванша (возможно, непропорциональной ценой), и высокомерны или высокомерно снисходительны (часто совершенно необоснованно), в случае победы или превосходства.
Хоть люди с архаическим мировоззрением чаще и стремятся действовать максимально прямолинейно, хитрость и ложь не являются для них признаками слабости — в случае, когда сила или угроза ее применения оказываются неэффективными, легко используется хитрость (а часто и подлость), пусть и не особо изощренная.
Если же желаемый результат недостижим, они легко переходят на личности, стремясь нанести врагу/оппоненту персональное оскорбление (чаще всего, достаточно примитивное) и получить хотя бы моральное превосходство — чем меньше материальный успех, тем более отвратительными могут быть оскорбления.
При этом, не ограничивая себя в выборе инструментов и принципов в достижении желаемого, они недоумевают и негодуют (и вполне искренне) когда оппонент или противник применяет такие же методы в отношении них самих — действуя аморально (в той или иной степени), нарушая права других, применяя ложь, используя жестокость, такие люди удивительным образом требуют цивилизованного отношения по отношению к себе и обижаются, когда этого не происходит.
Интеллигентность, осторожность, дипломатия, в такой системе отношений воспринимаются как слабость и страх, а уважение вызывает лишь другая сила, равная или превосходящая по мощи. Поэтому, если индивид (или сообщество индивидов), находящийся в парадигме архаического мировосприятия, получает понимание возможности успеха, остановить его могут, либо непреодолимые обстоятельства, либо сила оппонента.
«В чем сила, брат? Сила в правде… а правда, в силе!»
Криминальность же, видимо, является экстремальным проявлением архаичного мировоззрения, состояние, при котором основные качества архаизма, размываемые в обычной жизни (посредством быта, привычек, личных отношений, работы), концентрируются, акцентуализируются, и оказываются сильнее и важнее каких-то ограничений или сдерживающих факторов, вроде правил, законов, традиций, человеческих ценностей и отношений. Особое место в этом перечне должна занять эрозия моральных качеств — несмотря на определенную романтизацию образа бандита (Робин Гуд, благородные разбойники, мафия и пр.), на мой взгляд, любой человек с криминальным мировоззрением априори обладает сниженным моральным кредо, а, возможно, и полной аморальностью (в противном случае, сложно представить себе, что даже в критический момент обычный человек способен преодолеть свои моральные стопперы, какими бы слабыми они ни были).
Может показаться, что выше я перечислил практически все недостатки человека. Но, видимо, так и есть — то, что было достоинством в первобытном мире становится недостатком (а если и не недостатком, то анахронизмом) в мире современном. Наш мир развивается, но, по моему глубокому убеждению, он все еще очень далек (нет, не от идеала, а) от того, каким он мог бы уже сейчас быть — более справедливым и милосердным (для людей и животных), технически и интеллектуально значительно более развитым, бережным и симбиотическим к окружающей среде — и основная “заслуга” в этом именно архаической части человечества.
Основным клеем авторитарной и, особенно, криминальной, системы являются деньги и страх.
Как ноу-хау пyтинского режима, вероятно, очень большие деньги (что может ставить в моральный тупик даже порядочных людей) и большой страх (для создания, которого не нужен всеобщий террор, нужны выборочные, показательные, репрессии с непропорционально жестким/жестоким наказанием, чтобы потенциальные “экстремисты” с особой ценностью относились к тем немногим свободам, которые у них есть и, естественно, к самой жизни).
Деньги и страх становятся мощнейшим базисом для, пожалуй, главного аспекта любой автократической власти — лояльности.
Вернее, даже не столько лояльности, сколько преданности, которая более востребована в криминальной системе отношений и является гораздо более важной и ценимой, чем личные качества и профессионализм, не говоря уж о моральных критериях. Самые преданные и лояльные (особенно те, кто стоял у истоков трансформации системы) оказываются и наибольшими бенефициарами режима (правда, остается вопрос, насколько крепкой будет такая преданность и лояльность в период дестабилизации режима, и сохранится ли она вовсе — криминальные отношения подразумевают резкую смену лояльности в случае утраты “центром” возможности обеспечивать свою часть обязательств, гласных или негласных, перед лоялистами).
Однако, превалирование лояльности над профессионализмом (хоть криминальный режим и стремится решить данную проблему деньгами и отсутствием идеологии) не может не проявляться в повседневной жизни системы, но особенно, когда система испытывает большую нагрузку и турбулентность, и, в итоге, может оказаться причиной (или, по крайней мере, серьезным фактором) ее краха.
Отсутствия моральных приоритетов, или полная аморальность, для криминальной системы должно иметь особое значение — именно такие “деревянные солдаты”, без совести, без чести, без достоинства (вне зависимости от их заявлений об обратном, что служит лишь подтверждением данного), являются наиболее ценным активом криминального режима, не переставая, при этом, как ни парадоксально, оставаться и расходным материалом (что не удивительно для системы, приоритетом которой является исключительно обслуживание высшей касты — новой “аристократии”, состоящей из топ-чиновников, топ-бизнесменов, и топ-силовиков, жизнь и благосостояние которых только и имеет ценность в таком режиме).
“Деревянные солдаты” не должны задаваться вопросами или моральным выбором, они должны действовать — если им говорят врать — они врут, если говорят насиловать — они насилуют, если говорят убивать — они убивают, никаких сомнений, никаких угрызений совести. Если им приказывают умирать — они безропотно идут и умирают.
Конечно, армия “деревянных солдат” не может быть однородной — кто-то является более ценным и ценимым властью (что создает у таких “солдат” иллюзию своей безальтернативности, защищенности, и приближенности к бенефициарам режима), кто-то оказывается самым бесправным расходным материалом (“пушечным мясом”, в любом смысле), кто-то находится между, но, так или иначе, все они — орудие и оружие (и марионетки в руках опытных кукловодов), “инструмент”, который можно использовать по назначению, а можно и выбросить, без сожаления, когда он испортится или станет ненужным.
Как мы понимаем, “деревянного солдата” не может получиться из человека с развитой эмпатией, ценящего жизнь, свободы, права (свои и других людей), умеющего задавать вопросы и искать на них объективные ответы.
Для их “создания” необходимы люди с примитивным развитием, архаичным сознанием, или циники (что, вероятно, также может быть проявлением архаизма), ищущие выгоду, того или иного вида.
Однако для того, чтобы создавать легионы таких “солдат” и управлять ими, необходимо самому обладать схожими качествами, а именно, архаичным мировоззрением, признающим главным аргументом любых отношений силу, и аморальностью (предполагающую отсутствие эмпатии, без чего невозможно быть мизантропом такого масштаба), позволяющей без колебаний, не только отдавать “солдатам” приказ убивать десятки и сотни тысяч невинных людей, но и самим погибать в таких же количествах.
Но аморальность системы, снова и снова подтверждаемая бесконечными преступлениями против человечности и “обелением” их пропагандистской машиной, говорит и о том, что аморальными являются не только отдельные представители, пусть и включительно с главными действующими лицами — аморальна вся вертикаль власти и все, кто поддерживает функционирование режима, не делающие моральный выбор (совсем не важно по какой причине) даже после того, как такой выбор стало необходимо сделать, и сделать его стало очень просто.
Тут может возникнуть определенный диссонанс — как вообще может сочетаться криминал и такая структура, как КГБ/ФСБ (да и другие силовые структуры — армия, внутренние войска), одной из основных целей, которой (вроде бы как) и должна быть борьба с преступностью, а ВП, как часть этой системы, и, особенно, как государственный деятель (“на публику” беспрестанно декларирующий доминанту демократических ценностей), может иметь склонность к криминальному мировосприятию?
На самом деле, все выглядит достаточно просто — как я отметил ранее, архаичное и криминальное мировоззрение (система ценностей, отношений, и взаимодействия с миром), очень близки, если не проявления одного и того же, и даже хорошее образование не всегда способно помочь выбраться из парадигмы одного или другого (а, вероятно, наоборот, законсервировать, посредством погружения в псевдонаучность и конспирологию). А влияние (и, возможно, обаяние) криминальной системы ценностей, которому, наверняка, ВП подвергся в период взросления, не могло не отразиться на всех его последующих мотивах и поступках, в том числе, столь масштабном действе, как строительство государственной системы.
Безграничная власть и возможности, отсутствие контроля, реализация почти любых желаний, окружение, состоящее из льстецов, лжецов, карьеристов (как это неизбежно происходит в подобных системах власти), основной целью которых является стремление получение выгоды, пиетет, не только со стороны подхалимов, но и элиты самых могущественных стран — все это не может не вести к дальнейшему разложению и деформации внутреннего мира, с возникновением альтернативной, эгоцентричной, перспективы в отношениях с миром, с фиксацией на собственной значимости (а можно говорить и о величии), непогрешимости, восприятия любых своих действий как bonum factum, акт благодействия.
В общем, человек в подобном положении может быть ограничен только одним — собственными моральными критериями.
Если же моральные критерии искажены, то ли в следствие особенностей развития, то ли в следствие обстоятельств, накладываясь на архаическое мировоззрение это может привести к абсолютно неприемлемому для нормального человека поведению, граничащему с (или являющемуся) девиантностью, причем, как в публичной сфере, так и в личных отношениях.
Можно, конечно, порассуждать об уникальности данной ситуации, поскольку из множества людей с близкой судьбой и личными качествами лишь ВП оказался на самой вершине власти, демонстрируя столь исключительно неприемлемое для нормального человека поведение. С другой стороны, сложно утверждать и то, что любой из такого множества, в тех же условиях, вел бы себя иначе.
Что касается специальных служб, то они, по определению, имеют очень много схожего с криминальными структурами — жесткая иерархия, высокая скрытность и закрытость, лояльность руководству и “братьям по оружию”, нестандартность деятельности, высокий риск, ограниченная подотчетность за пределами структуры (или подструктуры), свобода в выборе методов и пр.
Разница в целях, контроле, и моральных ограничениях.
Часто, как мы знаем, спецслужбы лишены и (независимого) контроля и ограничений, что, по сути, совсем стирает грань между ними и криминалом, особенно, если государство само сращено с криминальными структурами, что предполагает и наличие у таких служб соответствующих целей.
Это, в общем то, и было продемонстрировано в период прихода ВП и его “команды” к власти — взрывы домов, “террористические” атаки, оказывающиеся очень удобными для нагнетания страха в обществе и демонстративной борьбы спецслужб с “бандитами” (кого бы под этим определением они не подразумевали).
Да и в “новое” время примеров предостаточно: они зависят от ситуации — от точечных акций в отношении лидеров оппозиционных сил или просто знаковых людей, методом преследования (общественного или правового), выдавливания за границу, или физического устранения (посредством отравления, расстрела, разного рода “несчастных” случаев), до массового прессинга значительного числа протестующих.
“Террористические” атаки, к слову, тоже никуда не делись (но в период активной фазы вoйны с Укрaиной их, конечно, проще связывать с “укрaинскими нацистами” или их “пособниками”).
Рассуждая о моральных критериях служителей режима (всех, а не только представителей силовых ведомств) сложно избавиться от мысли, что это последнее, что их может волновать во взаимодействии с окружающим миром — их нежелание (а, скорее, неспособность) оценивать свои поступки в парадигме морали или нравственности не может не поражать, и, вероятно, свидетельствует о глубочайшем разложении, жесточайшей коррупции (причем не только и не столько финансовой, сколько моральной), поразившей систему власти на всех уровнях (а, возможно, и ставшей фундаментом, на котором все это здание было построено), коррупции, имеющей прочную связь с восприятием значительной части социума, в определенной степени, фиксирующей общий порядок вещей.
Нет сомнений в том, что значительная часть роcсийского общества осознает порядок вещей и испытывает глубокое отторжение и отвращение к режиму, его представителям и проявлениям, выражая свою позицию самыми разными способами, в соответствии с обстоятельствами и готовности к действию — от публичного протеста до молчаливого несогласия.
Однако, еще меньше сомнений в том, что гораздо большее количество роcсиян являются не только лоялистами власти — радикальными сторонниками или оболваненным пропагандой “болотом” — но и адептами и апологетами существующей системы отношений, допускающей искажения и условности, характерные, скорее, периоду ранней истории человечества или средневековью, а не современности.
Их отношение к власти носит характер глубочайшего пиетета, приятия любых действий, и полного подчинения (кроме, может, наибольших радикалов) — в их понимании, любой поступок лица, облеченного властью, морален сам по себе, а каждое требование законно, поскольку власть воспринимается не как “должность”, “работа”, связанная с ответственностью и обязанностями, а как “божье провидение”, показатель персональных достоинств и добродетели, фортуны, в конце концов, вызывающие гамму эмоций — страх, покорность, любовь, ненависть и зависть.
Основная проблема этой части, а с ней и всего росcийского общества (как и любого другого архаического общества) в том, что как бы такие обыватели не относились к власти и ее представителям — поддерживали или, даже, критиковали — окажись сами во власти, они вели бы себя точно так же, что, фактически, замыкает порочный круг и делает поиск путей выхода из него чрезвычайно сложным.
Но, говоря о разложении общества и “солдат” режима, мы не можем забывать о том, что “власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно” (power tends to corrupt, and absolute power corrupts absolutely) — если нас поражает аморальность части общества, представителей истэблишмента и элиты, то можно только догадываться какой масштаб это явление приобрело в высших кругах, среди главных бенефициаров режима — ВП и его окружения.
В то же время, тема морали, нравственности, духовности, справедливости, ни на мгновение не исчезает из их (и их говорящих ртов) риторики, мороча голову не только наивным согражданам, но и наиболее доверчивой части мирового сообщества, оставаясь при этом, как можно представить, исключительно инструментом достижения главной цели — сохранения власти.
“Цель оправдывает средства!”
Власть в криминальной системе означает не только благосостояние и возможности, но и само существование; и недостаток морали или абсолютная аморальность, дает возможность уверенно прогнозировать, по крайней мере, одно — за сохранение “статус-кво”, за свою власть, они будут бороться до самого конца (каким бы он ни был), без малейших колебаний в отношении способов и средств, легко жертвуя десятками и сотнями тысяч чужих жизней (в том числе, сограждан, лоялистов и откровенных сторонников)!
